Ответы на вопросы читателей журнала «Русский Дом» — август 2011 г.

Я прочитала, что самая ужасная ересь, ересь всех ересей, это гностицизм. С самого начала существования Церкви он был врагом номер один христианства. И сегодня он губит многих. И еще заявит о себе на последнем этапе истории. Не могли бы Вы рассказать об этом явлении?

А.Н. Злобина, г. Минск

Гностицизм переживал расцвет в первые века нашей эры. Он был смертельным врагом христианства, несмотря на то что или, вернее, оттого что большая часть гностических систем утверждалась на христианских основах. Долгое время даже бытовало мнение, что гностицизм — всецело явление христианской ереси. Церковь всегда питала отвращение к феномену гностицизма. Писания святых отцов убедительно свидетельствуют об этом. В этом противостоянии термин «гнозис» — «знание» был антиподом «пистис» — «вера», указывающая на отношение к тайне христианского откровения. Гностик практически стал противоположностью верующего.

Сегодня дух гностицизма распространяется столь же уверенно и соблазнительно как двадцать веков назад. В чем секрет его живучести? «Гнозис» занимается теми же вопросами, что и религия. Откуда я пришел? Куда я иду? Откуда появилось зло и как избавиться от него? Кто есть Бог? Что такое человек? В чем конечный смысл человеческого существования?

Гностик требует ответа твердого и гарантированного. Вера не дает его, по крайней мере в том смысле, в каком он ждет. Вера дает ответ на уровне уверенности. Но это предполагает всегда доверие и надежду. Вера растет параллельно с конкретным участием человека в тайне любви — в ответ на Евангельский призыв к покаянию. Вера — это как хождение Петра по водам. Это предание верующего себя риску любви — в противоположность уверенности обладания. Именно это лежит в основании веры и питает уверенность, что мы призваны к совершенной жизни Абсолютной Любовью — все превосходящей. Ибо Абсолютная Любовь означает абсолютную свободу по отношению к любимому. Путь веры можно сравнить с человеческой любовью. Там где любовь, боясь потерять любимого, освобождается от доверия, чтобы создать уверенность, которая не нуждается в доверии, происходит ее саморазрушение. Уверенность любви — в доверии к другому. То же самое происходит в уверенности веры, и потому вера всегда и самым существенным образом предполагает добровольные обязательства. Что касается любви, «знание», основанное на доверии, — не менее реально, чем то, что дает уверенность в обладании без доверия. Напротив, только оно открывает возможность истинного познания. А другой способ познания проходит мимо реальности, мимо любви, в обладании которой он хочет увериться.

В этом заключается наше отношение к тайне жизни. Состояние тревоги и неудовлетворенности, в которой постоянно пребывает человек, исчезает только тогда, когда он отвергает путь обладания этой тайной, обладания Богом. Там, где человек узнает, что ему дано довериться тайне личного Бога, предлагающего Себя ему, он может обрести также уверенность и мир, без которого теряется реальность и ценность его существования в материальном мире. В то время как «единство мистического единения с Богом», согласно гностическим учениям, — только видимость, лишенная свободного отношения. Оно упраздняет участие человеческой свободы и вместе с этим возможность того, что называется конкретным историческим выбором, условием истинной жизни, любовью.

Снова и снова подчеркнем: вера означает готовность принять на себя риск любви. Единение с Богом в христианской вере, сколь бы ни было оно таинственным, всегда есть риск свободы. Без этого ни Бог, ни вера не стоят труда. Не существует подлинных отношений без свободы. В гностицизме — это слияние с абсолютным. Добро и зло не имеют значения. Зло — я никак не ответственен за него, поскольку оно — в самом моем физическом существовании. Добро, которое ждет меня, — возвращение к моему божественному началу. Я по природе своей божественен, и в этом мое спасение. Не требуется ни покаяния, ни нового отношения к жизни, чтобы наследовать спасение. Ибо призыв к покаянию предполагает также, что можно и не покаяться. В нем снова присутствует риск любви и свободы. Гностику не надо никогда исповедовать: «Я плохо поступил». Но в этом как раз и проявляется бессознательный непреодолимый страх свободы, и в этом страхе — симптом неспособности к доверию. Если человек не понимает по-настоящему, что означают слова «Бог есть любовь», он стремится упразднить свою свободу и обрести спасение иными, чем любовь, путями.

В результате оказывается, что гностицизм — не наука, не религия и не философия. Его спасение — в знании. Но это знание не достигается с помощью законов критического разума. Это не научное знание в общепринятом смысле слова. Более или менее гностик чувствует, что наука не может дать глобального и удовлетворительного ответа на вопросы жизни и смерти. Научное знание вполне сознает свою ограниченность и незаконченность. Более того, существуют области, которые науке недоступны, вследствие методов, применяемых ею. Те же проблемы возникают, когда заходит речь о философии. Философия не может дать немедленный и абсолютный ответ на вопросы тайны бытия.

Для нас важно обозначить существенную разницу между гностическим знанием и знанием веры. Гностицизм обеспечивает безопасность и мир, но посредством веры без веры и знания без знания. Ничто не может нарушить уверенности гностика в спасении. Но какой ценой это достигается? Ни больше, ни меньше, как отрицанием реальности мира.

Гностицизм не умер. Мы можем видеть его не только в истории (богомилы, кафары, альбигойцы, каббала, розенкцрейцеры, Яков Бёме), но также в ряде современных религиозных сект. Нет необходимости приводить весь список. Достаточно отметить в сектантстве в целом его стремление к закрытости, отвержение какой-либо критики, искушение тоталитаризмом и фанатизмом.

Идеологии, стремящиеся заключить все существование человека в одну замкнутую систему, — это тоже структуры гностического типа. Ярче всего проявили себя в этом отношении нацизм и ленинизм с их навязыванием «обладания истиной» всему миру, чтобы разрешить все проблемы истории.

В наши дни не может не поражать возвращение различных теософских систем. Сочинения Блаватской и Анны Безант снова пользуются успехом. А также Рудольф Штайнер и его школа, основанная на теософии. Цель теософии — превратить Божественную реальность в предмет науки. Очень характерна расположенность теософии к древним восточным религиям (Египет, индуизм, буддизм) и предпочтение учения о перевоплощении. Искушение гностицизмом сегодня, как всегда, обнаруживается в огромной популярности, которой пользуются различные виды магии, оккультизма, астрологии и т.д., в массовом очаровании всем, что открывает область парапсихологии, эзотерического знания, которое черпает непоколебимую уверенность в совершенной бесконтрольности. Среди современных событий поистине апокалиптического характера нельзя не видеть, особенно в таких практиках как астрология или хиромантия, бегство от ответственности перед историей. То, что произойдет, должно произойти. Не существует никакой нравственной ответственности: знать свою судьбу — единственное, что имеет значение. Есть еще один потрясающий симптом того, кем вдохновляется эта ложная духовность, — уныние перед ужасами жизни, о котором предупреждает Господь в Евангелии.

Возникает только один вопрос: что может быть общего между верой в Бога любви и пустотой, предоставленной самой себе и себя обожествляющей? В конечном счете, подлинный «опиум для народа» — это, несомненно, не вера. Ни даже атеизм. Это гностицизм.

Мы помним слова Христа: «Нищих всегда имеете, а Меня не всегда». Не эта ли перестановка главного и второстепенного во многих отношениях определяет историю Западной Церкви, особенно после Второго Ватиканского Собора? Об этом Вы достаточно убедительно писали в своем предисловии к книге католического архиепископа Марселя Лефевра «Они предали Его». Не передается ли это искажение и нам? Не забываем ли мы, что целью христианской жизни, чем бы мы ни занимались, всегда остается, по слову преподобного Серафима, стяжание Духа Святого? Не то, что мы можем не обращать внимания на нищих, особенно сегодня в нашей стране, но что будут значить все наши самые добрые дела, если не будет в сердцах наших Бога? Ведь не где-нибудь, а на Тайной Вечери, и не кто-то, а сами ученики Христовы путают небесное и земное, потому что они еще не просвещены Духом Святым, Который будет куплен для них дорогою ценою.

И.Белкин, г. Санкт-Петербург

После того как в Иуду вошел сатана, Господь говорит ему: «Что делаешь, делай скорее». Но ученики не поняли, что это значит. «А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим». Ученики думают, что ответ Господа Иуде имеет чисто земной смысл. Они отказываются поверить, что приближается событие, которое имеет иное, выходящее за пределы всего измерение. У них свои оценки происходящего, и они судят обо всем со своей колокольни. Они не хотят перейти к большему. Они слышали, что Он сказал Иуде, подав ему хлеб. Но они не веровали, потому что не хотели понять. Они поняли только то, что хотели понять, и потому поняли все превратно. Их мысли — прежде всего о празднике, в котором они видят только радость, а остальное они не слышат. Иуда занимается деньгами, на нем лежит ответственность приобретать необходимое для праздника. И только это занимает их. Не желая слушать то, что говорит Господь, они совершают своего рода предательство, которое скоро станет явным.

Церковь нуждается в деньгах, и нормально, что кто-то в ней ответственен за ее материальные нужды. Но ненормально, когда ученики, только что причастившиеся святых Таин, всецело сосредоточены на предстоящем празднике и деньгах. Потому они не слышат, что говорит им Господь об Иуде. В их глазах Иуда — лишь олицетворение того, что им нужно. В этот момент они присутствуют в Сионской горнице только телесно, а сердце их далеко отстоит от Господа. Они судят обо всем по плотским и материальным меркам. Не то что они не любят Господа, но они ставят на одну доску любовь ко Господу и свою любовь к земным вещам. Второе оказывается у них на месте первого, и для них это становится нормой. Они думают о том, что им принадлежит, и не знают, что они принадлежат Господу.

Все как будто вполне законно — христианин тоже нуждается в пище, и материальное обеспечение необходимо, чтобы достойно совершать богослужение, особенно праздничное. Требуются средства и для других торжественных мероприятий Церкви. Но они смешивают земную и материальную жизнь Церкви с Церковью, живущей в Господе. По этой причине они совершают еще одно смешение. Есть, оказывается, еще одна важная возможность использования денег — их можно давать нищим. И они хотят посвятить себя сугубым образом этой деятельности. Так на место слова Божия они ставят вопросы нравственности и социального служения. Очень важные вопросы. Но вследствие грубого смешения они перестают понимать суть христианской любви, ибо не видят, что Сам Господь занимает среди них место Нищего. И потому не могут узнавать Господа в нищих. Они понимают материальный смысл милосердия, считая его одним из главных задач христианской деятельности. Приближается решающее, самое существенное, что было когда-либо в человеческой истории — Страсти Христовы, — но их мысли вне этого. Они заняты заботой о людях в чисто человеческом плане и не обращают внимания на то, что хочет сказать им Господь.

Мы знаем из истории Западной Церкви, что официальные ее представители бывали настолько погружены в вопросы социального служения и собственные проекты обновления христианства, что решающее слово Господа могло пройти мимо них. Господь как бы предупреждает на Тайной Вечери, что бегство в материальную и социально-нравственную область будет постоянным искушением Церкви, ее непослушанием Богу. Только по этой причине может она проходить мимо слова Господня. Все наши заботы должны умолкнуть, как только начинает говорить Господь. Церковь, если она истинна, желает слышать слово Господне. Она даже просит и молит Господа об этом даре. Но когда это слово звучит, она порой не слушает его, потому что больше интересуется кошельком Иуды, чем его предательством.

Протоиерей Александр Шаргунов