Ответы на вопросы читателей журнала «Русский Дом» — март 2011 г.
Что такое «последнее время»? Тождественно ли это понятие тому, о чем говорит Апокалипсис?
Валерий Титов, Владимирская область
Апокалипсис значит Откровение. Откровение чего? Можно сказать, будущего и в особенности последних времен. «Последние времена»? Мы говорим о полноте времен. Но Писание говорит одновременно о настоящем и о будущем. Для Нового Завета эти времена — последние. «Вот, теперь время благоприятное, вот, теперь день спасения» (2 Кор. 6, 2). «Дети, последнее время», — говорит апостол Иоанн Богослов. Апостол Павел в Послании к Галатам говорит о рождении Христа, когда пришла «полнота времен» (Гал. 4, 6). Со времени прихода Христа в мир наступило «последнее время». Другого Завета не будет.
Вот почему Апокалипсис открывает нам не столько события, сколько смысл того, что мы переживаем. На поверхности современности мы видим, как «восстают царства на царства» — в политической, этнической, межнациональной борьбе. Согласно Писанию, человек находится в неразрывном единении с природой: «знамения на небе», вулканические извержения (исландский пепел), наводнения (ураган «Катрина» и цунами в Таиланде, а когда-то был и всемирный потоп), засухи, предваряющие голод, нарушение порядка во временах года — все это составная часть духовного состояния человечества. Его жизни и смерти. Первые стихи книги Бытия и Евангелие от Иоанна, которое мы слышим среди Пасхи, представляют творение мира и его новое начало в противостоянии света и тьмы. Это противостояние совершается за поверхностью событий, которые мы переживаем — того, чем мы живем, того, чем живут все люди. Сокрытый смысл истории — духовное сражение, в котором раскрывается ценность человечества и победа над попытками уничтожить человеческое в человеке. Апокалипсис — это не столько хронологически обозначенные вехи истории, сколько предпоследние испытания человеческой свободы. Но все определяет измерение будущего. История движется к определенной цели — к победе света над нашей тьмой. Это и есть Второе Пришествие Сына Человеческого. Можно обозначить его как победу человеческого над всеми проявлениями бесчеловечности. Рождение человека в полноте своего человечества есть завершение творения человека, и оно означает победу Божию над нашим злом. Этот оптимизм именуется надеждой, трудной надеждой, потому что мы живем, изо дня в день погружаясь в ужасы, столь ярко и образно показанные в Апокалипсисе. Евангельский оптимизм обращен к полноте человеческой истории. Но также и к судьбе каждого из нас в нашем противостоянии тьме — сейчас и в час нашей смерти. Конец времен — это начало вечности, начало жизни с Богом, пришедшем в мир.
Среди сегодняшних православных одни больше всего обращают внимание на то, что происходит с Россией, со всем миром, подчеркивая, как Вы, например, апокалиптический момент истории. Другие утверждают, что Евангелие не дает никаких оснований для заботы о земном. Призывают не обращать ни на что внимания, только молиться. На наших глазах углубляется всеобщее одичание — со все большим забвением традиционных культурных ценностей, без которых история все время начинается как бы с нуля. Иногда кажется, что те и другие по-своему правы. Или все-таки нет?
А. В. Воронин, г. Ставрополь
Христиане могут поддаться искушению умалить небо до земли. Например, прославляя мир или отождествляя Царство Божие с политической утопией совершенного общества. Но существует и противоположное искушение. Оно заключается в том, чтобы утратить всякий интерес к миру, отделить себя от него, осудить земную реальность, и спасаться бегством в абстрактный мистицизм. В одном случае христианин должен напомнить себе об относительности земных ценностей. А в другом — об ответственности верующего человека, посланного в мир («Как Отец послал Меня в мир, так Я посылаю вас»), даже если он не от мира. Необходимо снять маски с той и другой иллюзии. И обличить равнодушие как фанатизм. Необходимо ясное осознание своей ответственности перед добром и злом в евангельской перспективе. Кризисы, которые сотрясают нашу цивилизацию и захватывают весь мир мощной и слепой экономической машиной, не позволяют нам оставаться беспечными. Все упрощающие политические догмы, деспотические идеологии и партийная нетерпимость — это то, что было, и еще несомненно аукнется, слившись с новым «демократическим большевизмом». Не знающий границ компромисс со злом, трусость, апатия или безумие — это то, что все чаще мы наблюдаем теперь. Никогда не существует простых и немедленных решений. Великие проблемы нашего времени заставляют нас глубже прояснить наш духовный выбор. Никаких культурных ценностей будет недостаточно, если мы закроем глаза на силы, которые им угрожают. Человек не есть то, что раз и навсегда дано по природе, не есть зоологическая особь среди других. Быть человеком непременно означает нравственное решение. Реальность человека открывается в свободном нравственном выборе и созидании. В том, что касается земной судьбы Отечества и мира. В том восхождении к Богу, когда приоткрывается тайна соединения земли и неба в Рождестве Христовом и в Его Воскресении.
Очень давно, еще апостолом сказано об обольстителях рода человеческого: «Обещают им свободу, будучи сами рабы тления; ибо, кто кем побежден, тот тому и раб» (2 Петр, 2, 19). Кажется, с тех пор ничто не изменилось в мире. Ничто? Но не зря, наверное, нам без конца твердят, что мы живем в «быстро изменяющемся мире». И разве само понятие «свобода» в наши дни не отличается от того, каким оно было в XIX или в XX веке? Как в этом контексте должны мы оценивать известный тезис о миссионерстве Церкви в «открытости миру»?
Игорь Барсуков, г. Воронеж
Свобода! Вожделенная свобода! Первое слово современного мира — и первый акт долгого противостояния мира сего Церкви. Революция 1917 года и революция 1991 года в России обозначили различные этапы. Западная Церковь после II Ватиканского Собора непрестанно говорит об открытости миру, то есть прежде всего «открытости свободе». Но какой свободе? Весь вопрос в этом. Ибо тем временем смысл слова «свобода» изменился. И нельзя быть уверенным, что западная Церковь всегда замечала это изменение.
Между свободой образца 1789 года («Декларация прав человека») и свободой образца 2011 года — огромное расстояние, увеличивающееся со скоростью реактивного самолета. Свобода 1789 года не отвергала ограничения и дисциплину. Свобода нового образца отвергает ее: она уже преодолевает звуковой барьер, барьер абсолютного. В XVIII веке отец политического либерализма Монтескье мог писать: «Свобода это не независимость. Она не заключается в том, чтобы делать, что хочется. Но в том, чтобы мочь делать то, что должно хотеть». Вся прежняя культура утверждалась на этом принципе вольно ограничиваемой свободы. Сегодня — полная противоположность. Свобода желает утвердить себя без каких-либо ограничений и дисциплины. Свобода означает независимость. И она желает быть абсолютной.
Бред интеллектуалов? Снобизм извращенцев? Действительно эти отклонения в течение долгого времени оставались уделом «посвященных». Но в Западной Европе, начиная с 60-х годов прошлого века, они заполнили улицы. Интересно, что именно тогда Католическая Церковь призвала своих чад к «открытости миру». Западный мир на новом уровне узнал, что такое разгул насилия и «примитивных инстинктов» — даже внутри структур, которые остались неизменяемыми. Это было самое значительное событие современной истории. «Взрыв» без революции, но более ужасный, чем революция, ибо на этот раз произошло не изменение политического режима, но изменение самого человека. Не только его внешнего поведения, но и внутреннего мира, соблазненного «новой свободой».
Свобода позволяла все. Свобода покрывала все — распутство, которого мир не знал со времен упадка Римской империи. От американских изданий типа «Play boy» до «порнографической ярмарки» в Копенгагене и «недели гомосексуализма» в Париже. Власть и авторитет повсюду были осмеяны, либо соделались соучастниками этого беспредела, защитниками «продвинутого либерализма». Мир узнал, что такое гедонизм цивилизации потребления, появился новый термин «порнокапитализм», прогресс свободы устремился к абсолюту. Кризис небывалой тяжести навсегда обозначил предпочтение «мутации ценностей» их углублению. Дикий капитализм, начавшийся с «перестройкой» у нас в России, поспешил перенять все эти достижения «свободного мира». Все заключается в одном — в адекватной реакции Церкви на небывалые в истории перемены.
Часто говорят о том, как разобщены православные христиане. Каждый приход живет сам по себе. Собираются все вместе только на официально организованные собрания и крестные ходы. Кажется, такое же единодушие должно быть в защите наших святынь от поругания, в борьбе против растлителей наших детей. А кого можно было видеть на суде над кощунниками, на собрании православной общественности против ювенальной юстиции? Очень немногих — одних и тех же. Как будто это не наше общее дело! И личное общение у верующих людей бывает часто поверхностным и непрочным, как будто объединяет их что-то случайное. В прошлом столетии наша Церковь пережила небывалый разгром, и в будущем, судя по тому, что творится в мире, нас ожидают не меньшие испытания. Как нам выстоять при такой разобщенности? Откуда взять надежду, которая, как говорит апостол, не постыжает?
Васильева Ольга, г. Москва
Поистине надежда — это великая христианская добродетель, которая стоит между верой и любовью. Где нет веры и любви, там не может быть надежды.
А общение между христианами зависит от того, насколько глубоко они обращены ко Христу. Насколько Христос для них — все. Чем больше Христос занимает поле нашего зрения, тем больше мы встречаемся. Чем больше о Нем хотим говорить, тем больше понимаем друг друга. Не о себе, не о своем. Вернее, о своем, — о том, что делается с нашими детьми, с Россией, с каждым из нас, — во Христе. Наше общение подлинно, когда мы видим Христа в центре всей нашей жизни. Когда мы учимся в Церкви через все, что она нам дает, забывать о себе, чтобы дать место встрече с Богом и друг с другом. Действительно, мы живем в мире распада, смерти и отсутствия Бога. Некогда именовавшая себя христианской Европа, теперь открыто называет себя постхристианской. А что сказать об Отечестве нашем! Все меньше места Христу на земле, все более Он изгоняется из человеческих отношений. Мы призываемся видеть лик Распятого Вседержителя, Мужа скорбей — в Его Воскресении, чтобы наши лица стали человеческими, чтобы мы обрели себя и таким образом друг друга. И, как никогда, мы должны сегодня понять: невозможно говорить, не делая. Просто говорить — уже нечестно. Кажется, все уже было тысячу раз сказано. Среди девальвации слов, дехристианизации и десакрализации жизни, среди всего, что происходит сегодня, подлинное общение имеет исключительное значение. В нем — наше противостояние злу. Необходимо умножение такого общения. И, может быть, создание центров такого общения. Вернее, эти центры уже давно созданы. Они называются церковными общинами. Они призваны воспитывать в нас чувство истины и правды, готовность к смиренному служению друг другу. И, самое главное, — любовь ко Христу.
Индивидуализм и автономность наших приходов может кончиться трагически. Мы должны это видеть, и наше страдание должно быть не только страданием праведного Лота, который ежедневно мучился в своей душе, видя торжество нечестивых. Не меньшую боль у нас должно вызывать сегодня равнодушие христиан, которые не участвуют в общем усилии остановить наступление конца истории. Этот процесс опустошения жизни (главная философия нашего времени — философия пустоты), это ожидание среди долгой ночи, по пророческому слову патриарха Тихона, когда рассвет медлит наступить, — наша жизнь. Откуда же возьмется подлинная надежда, в которой радость Воскресения соединяется с несокрушимой верой в человека? Так написано, и так подобало пострадать Христу, и так подобает, и подобало, чтобы Церковь была гонима, теснима, осмеяна, умалена, замолчана, мучима, прежде чем стать Церковью надежды. В конце концов, надежда не имеет другого измерения подлинности, другого жертвенника, другого воплощения любви, чем сердце, узнавшее благодать. У нее нет другого Свидетеля, Защитителя и Утешителя, кроме Самого Христа, кроме Духа Святого, испытующего сердца и утробы и открывающего нам тайны путей Церкви в истории. Надежда, по определению, не может быть востребована в своей полноте и конкретности, пока не будет все упразднено. Она может быть только в Церкви Креста и Воскресения, то есть в человечестве, преображенном и собранном Духом Святым, чтобы стать Телом Христовым. В каждом христианине, потенциально — в каждом человеке, который несет крест жизни, узнавая в нем по дару благодати Крест Христов.
Добавить комментарий