Ответы на вопросы читателей журнала «Русский Дом» — декабрь 2013 г.

«Все оставь и следуй за Мной», — говорит Христос. Мы знаем, что так было с апостолами, с преподобным Антонием Великим, с другими святыми. А я вот читала как одна богатая помещица до революции, вдохновившись этими словами Спасителя, продала все свое имение, раздала его нищим, а потом сошла с ума. Объясните, пожалуйста, как такое могло произойти, если до этого человек был психически абсолютно здоров.

Ольга Комарова, г. Брянск

Огромность дара Божия такова, что она может сокрушить нас. Даже принятие части этого дара в нашей человеческой жизни может привести к оставлению всякого сознания ответственности. «Что ты имеешь, чего бы не получил? — вопрошает апостол Павел. — А если получил, что хвалишься, как будто не получил?» (1 Кор. 4, 7). Разве не в том заключается задача христианина, стремящегося к духовному возрастанию, чтобы признавать себя должником, несостоятельным должником, извлекая из этого часть своего дара. Когда думаешь о благодати, становится совершенно ясно, какой во всех наших собственных усилиях существует тупик, и с изумлением останавливаешься перед тем, что Бог дает. Великие духовные писатели всегда подчеркивали опасность так называемого самоцена, придания оставлению нами всего чрезмерного значения. Если мы говорим о любви Бога к Своему творению в значении дара, нам следует прежде всего осознать то, что Бог отдает Себя, а не то, что Бог дает что-то. Такой подход имеет два важных последствия. Во-первых, с точки зрения всей нашей духовной жизни. Если Бог отдает Себя и призывает нас отдавать себя, это должно вводить нас в единственно истинные отношения с Богом, которые по дару Его уподобляют нас Ему. Во-вторых, с точки зрения исполнения заповеди о любви к ближнему. В определенных ситуациях (на самом деле всегда) то, в чем наш ближний более всего нуждается, то, чего он прежде всего ждет от нас, — это также не что-то, а кто-то. Отдать себя, свое время, может показаться, стоит дешевле, чем дать большие материальные блага, но это более необходимо. Невозможно иначе представить христианскую жизнь, в которой любовь к ближнему не выражается, хотя бы частично, отдачей себя.

Одиночество — одно из главных испытаний человека, особенно в наше время. Кто не знает, каким ужасным может быть одиночество среди большого города, среди многотысячной толпы! Ад — это одиночество, говорят святые отцы, это когда человек лишен всякого общения, когда он остается совершенно один. Но ведь монах — это, в переводе на русский язык, тот, кто один. Преподобный Антоний Великий говорил: «Пока ты не узнаешь, что кроме тебя и Бога нет никого, ты будешь страдать». В таком случае, как понимать служение в Церкви? Ведь, так или иначе, служение — всегда общение.

М. Кудрявцев, г. Санкт-Петербург

На земле нет ни одного общения веры, которое бы не исходило из предельного одиночества смерти на Кресте. Крещение — погружение христианина в воду — в этом внешнем символе угрозы смерти отсекает его от всякого общения, чтобы привести к подлинному источнику, из которого проистекает всякое общение. Так с самого начала вера с необходимостью предстоит лицом к лицу с распятым Богом и оставлением мира. Всякий вступающий на путь веры неизбежно чувствует это одиночество в сильной или слабой степени.

Авраам приходит к вере в абсолютном одиночестве. Он один перед лицом Сарры. И точно так же при принесении в жертву Исаака. Моисей должен один приблизиться к невидимому Богу в купине горящей. И позднее, через сорок дней, должен один приблизиться к Нему в облаке славы на горе. Илия встретит Бога после желания умереть и восхождения в течение сорока дней к Хориву, чтобы сказать: «Остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее» (3 Цар. 19, 10). В видении, прерывающем всякое земное общение, одинокими перед Богом великие пророки вступают в свое служение. В ужасающем одиночестве избирается Божия Матерь. Только приняв знание о своей участи, которое безгранично отделяет Ее от всех, снова соединяется Она со всеми через праведную Елисавету. И точно в таком же отделении, потому что огонь Божий поразил его, умертвив для всего остального, призывается апостол Павел. Поистине ничто никогда не было плодоносным в Церкви, что не прошло через мрак долгого одиночества к свету общения. Только лично может быть призван христианин для Церкви и в Церкви для мира. Он призывается как личность, и в момент призвания не может быть видимым образом никем защищен, — никто не возьмет ответственность за его «да», никто не может взять половину бремени, которое Бог возложил на него. Потому каждый призванный Богом к служению и посланный Им должен прежде встать наедине пред Богом. И никто не может быть послан, если прежде не совлечется всего, без остатка, вольно, как умирающий должен сделать это невольно. Это означает, что только когда все отдается и оставляется до конца, безо всякой оглядки, Бог может выбрать в нас то, что хочет. Только тогда подлинное христианское служение может иметь место. Только из этого места встречи с умирающим на Кресте Богом жизнь в вере может принести плод.

«Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Это «много плода» не соответствует биологическому или психологическому закону роста, оно дается Богом человеку, умершему раз и навсегда в крещении и воскресшему силой Божией. Это плод жизни, жизни вечной и временной. Ранняя Церковь знала это очень хорошо, говоря о превосходящем естество плодоношении мучеников — для мира и для самого христианства. Не потому ли накануне последних испытаний истории Господь даровал нам сонм новых мучеников и исповедников Российских!

Одна прихожанка нашего храма сказала мне: «Я слышала в проповеди священника, что все мы сегодня призываемся к миссионерству. Я плохо понимаю, как это может относиться ко мне. Единственное, что я всю жизнь делаю, — стараюсь исполнять все положенное, исповедуюсь, причащаюсь и молюсь за себя и за близких, как умею». Что можно ей на это ответить?

С. И. Воронина, г. Тобольск

Молитва — это замечательно, если мы стараемся, чтобы наша жизнь была согласна с Евангелием. Такая молитва и есть служение миссионерства, доступное каждому. Она — впереди того, что возвещают словом. И она уготовляет подлинное благовестие. А когда в молитве — действие благодати, к ней присоединяются и те, кто позади. Приобщение свету Христову — единственная область, где молитва реальна, постоянна в своем устремлении, имеет продолжение во времени. Какими бы словами она ни выражалась, это то миссионерство, к которому каждый призван и которое каждому необходимо, чтобы быть самим собой. И одновременно занимать место, которое ему сокровенно принадлежит, которое ему предназначено в жизни общества и, говоря шире, в становлении мира.

Спаситель говорит: «Я свет миру». А в другом месте, обращаясь к нам: «Вы — свет мира». Как это понимать? Разве то и другое сопоставимо?

Д. В. Маслак, г. Минск

Спаситель говорит также: «Наблюдайте, как вы слушаете: ибо, кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что он думает иметь» (Лк. 8, 18). Будем обретать смирение, даже если мы имеем свет — мы получили его. Мы не свет, не источник света. Так почему же Христос говорит: «Вы — свет мира» (Мф. 7, 14)? Здесь на помощь нам приходит смирение. И открывает тайну, сокрытую в словах: «Вы — свет». Вы — свет, если признаете, что вы — не свет. И вы — не свет, если вы претендуете на то, что вы — свет. Если вы смиренно исповедуете в вашем сердце, что вы — не свет, не истина, которая наполняет светом вашу душу и просвещает мир. Если вы будете повиноваться этому свету, как те, кто принял его, тогда истина Божия войдет в вас, заполнит ваш ум и ваше сердце, и вы станете светом. Более того, если вы приняли это светоносное слово Христово, вы уже свет. И вы начинаете излучать его. И наоборот, если вы претендуете на то, что вы завладели истиной, если воображаете, что можете положить руку на свет или быть вашим собственным светом, тогда вы становитесь преградой свету, и остаетесь во тьме. Вы как светильник, который утратил свое пламя, и вы храните только отражение его сияния.

На одном православном сайте я прочитал рассуждение о том, что священнослужители не должны стыдиться дорогих одежд, машин, и вообще, если они материально хорошо обеспечены. Это должно вызывать, по мнению автора, только уважение к Церкви. Не буду сейчас говорить об общеизвестном: для большинства нашего духовенства такое материальное благополучие недостижимо. А провинциальные, особенно сельские приходы просто бедствуют. Но я сейчас о другом. На память приходят слова апостола: «К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти» (Гал. 5, 13). Мне кажется, они имеют непосредственное отношение к данной теме.

Хмелев А. В., г. Иркутск

Мы знаем, что Евангелие обозначает данную тему решительно и просто: Бог или маммона — идолопоклонническое благополучие. Есть один обязательный выбор, и он может быть только радикальным. Это отношение, которого требует служение Богу и которое исключает всякий род зависимости по отношению к маммоне. Здесь можно вспомнить о святом царе-страстотерпце Николае II или о святом праведном Иоанне Кронштадтском. Богатство, которым они обладали, не мешало им быть совершенно свободными духовно. Но как, какой ценой обрели они эту свободу?

Выбор, к которому мы призываемся, не делается раз и навсегда. То, что требуется от нас, — не просто поступок, не просто какой-то щедрый дар, освобождающий нас одним усилием от тирании маммоны. Речь идет о расположении сердца, вдохновляющем нас на продолжительное служение, на способность сопротивляться течению, влекущего нас ко греху. Служение Богу требует отдачи себя, так чтобы поползновения маммоны могли всегда быть отражены. Они всегда могут обновиться и стать действенным и реально переживаемым искушением. И ученик Христов, тем более, священнослужитель, должен снова и снова давать пример этой совершенной свободы по отношению к маммоне. К этой свободе призваны все, к кому обращено благовестие Царства Христова. Имя этой свободе — любовь к Богу, без компромисса, без разделения, которое возможно только в сердце подлинно целостном.

Протоиерей Александр Шаргунов

1 декабря 2013 года