Ответы на вопросы читателей журнала «Русский Дом» — октябрь 2014 г.

Дорогой отец Александр! У меня вопрос о молитве. Известно, что жизнь Израиля в Ветхом Завете вся была наполнена молитвой. Книжники и фарисеи шагу не делали без молитвы. И чем все это кончилось? Когда пришел к ним чаемый Мессия Христос, как они поступили с Ним? Лучше бы совсем не молились! Нельзя сказать, что среди иудеев не было благочестия. В Ветхом Завете даже имя Бога было непроизносимо. А мы, не слишком ли привыкли к его произнесению? Я говорю сейчас не о тех, кто употребляет его бессмысленно в разговорах — «всуе», — нарушая одну из главных древних заповедей, а о тех, кто каждый день и порой подолгу молится. А ведь Спаситель предупреждает: «Что вы зовете Меня: Господи! Господи! — и не делаете того, что Я говорю?»

И еще один вопрос, ответы на который в различных духовных книгах мне показались противоречивыми. Как обрести равновесие между созерцательной и деятельной жизнью?

О. И. Булунова, г. Самара

Мы знаем, как в Евангелии многократно подчеркивается значение молитвы. Верность к Богу выражается в молитве и укрепляется в ней. Но надо, чтобы в нашей молитве мы вопияли к Богу с верой. Недостаточно молиться. Можно молиться формально, пунктуально исполнять правило, с пониманием произносимых слов, и в то же время быть духовно ограниченным и даже явно неправедным человеком. Вот почему, когда приходит время нам молиться и даже криком кричать в беде к Богу, мы должны испытывать нашу молитву. Мы должны быть уверены, что это именно вера — вера, которая слушает, вдохновляет молитву и диктует ей слова, — а не «законничество». Что это значит?

В самом деле, можем ли мы забыть, что Господь лишает Царства Божия нераскаянных грешников, которые говорят: «Господи, Господи!» Может, нам не надо говорить таких слов? Разумеется, надо. Но надо также понять, что когда произносится: «Господи, Господи!» — открываются двери жизни. Какими же мы должны быть, чтобы наши прошения были услышаны и приняты Богом? Несомненно, требуется осознание серьезности и значительности того факта, что мы обращаемся к Богу, как это было у святых Ветхого Завета и у первых христиан. Великие верующие, оттого что их молитва не была теплохладной, имели священное благоговение перед Богом, перед Тем, Кто, как они называли Его, «Совсем Другой», перед Тем, у Кого, по слову апостола Иакова, «нет изменения и ни тени перемены» (Иак. 1, 17). У них был страх перед Богом Живым, Лицо Которого они не могли увидеть, и не умереть. К Нему приближались всегда со страхом и трепетом. Есть ли у нас этот страх? Может быть, христиане уже не должны бояться Бога? Нет. Мы должны бы говорить: «Господи!» с еще большим благоговением. Потому что Израиль знал, что Бог, его Отец, любит его, а мы узнали, что Он в Своей неисследимой тайне есть Любовь. И, конечно, большее, чем страх, должно быть в нашем отношении к Богу. Ибо если Бог Живой, Который есть Любовь, любит нас, с какой ревностью (несравненно большей, чем свидетельствует об этом Ветхий Завет) Он сопутствует нам, идет с нами! Апостол Павел предупреждает нас, что над Богом не превозносятся, тем более не стыдятся исповедовать Его. В этих словах звучит: Бог говорит всегда предельно серьезно и не обманывает. Кто из нас не поймет мать, которая, желая вразумить своего сына, говорит ему: «Я не шучу». Как сказал кто-то из наших святых: «Когда мы молимся Богу, слушаем ли мы Его?»

Чтобы воспринять урок серьезности молитвы, о которой мы говорим, напомним, что первых христиан вели на казнь за это слово «Господи». За то, что они отказывались назвать так («кириос») римского кесаря, оставляя это именование одному Господу, воскресшему Христу, их заживо сжигали, бросали ко львам. Многих ли из нас слышит Господь, когда мы говорим: «Господи, Господи!», как это говорили первые христиане и новые наши мученики и исповедники? Значимость, серьезность — первое, что мы должны хранить в нашей молитве. И во-вторых, требуется наше всецелое предстояние пред Богом, к Которому мы обращаемся. Мы знаем из жития наших святых, что когда открывался им благодатно Господь, они уходили в пустыню, ища удаления от мира, чтобы звать: «Господи, Господи!» Они удалялись от всего, что может мешать молитве или отвлекать от нее.

Так преподобный Сергий Радонежский ушел в дикие леса, в полную безвестность, чтобы стать центром русской святости. Но ведь это он, а никто иной, принял самое активное участие в решающих судьбу нашего Отечества событиях, благословив святого благоверного князя Димитрия на Куликовскую битву и послав туда двух своих схимонахов Александра Пересвета и брата его Андрея Ослябю. Таков закон духовной жизни. Разве не должны молящиеся в уединении приводить в присутствие Божие всех людей и все, что связано с ними Его Промыслом? Как примирить стояние лицом к лицу с Богом и мысль только о Боге с всемерным заступничеством, когда святые предстоят пред Богом, чтобы говорить о других? Некоторые ответят, что существует два разных времени молитвы — созерцание и заступничество. Другие — и, конечно, не без основания — скажут об опасности такого «отвлечения», которое рискует оставить перед Богом духовного эгоиста, не помнящего о других. О несчастьях мира, которые должны быть приняты и «поглощены» молитвами, приносимыми Богу. Но во всех случаях есть опасность малого приобщения нашей любви Любви Божией.

Поэтому будем учиться у наших святых с верой просить Бога Самому осуществить единство молитвы созерцания и заступничества. Созерцательной и деятельной жизни. Чтобы всецело предстоять пред Ним, но также быть с теми, чей путь на земле зависит от нас. Все принимать как из рук Божиих и быть только с Богом — Его благодать может совершить невозможное. Необязательно сразу, может быть, постепенно в течение многих дней и лет. Потому что те, кто говорит так: «Господи, Господи!», говорят Ему все. Есть рассказ в Отечнике об одном подвижнике, у которого все молитвенное правило, в том числе Псалтирь и Иисусова молитва, заменялись одним непрестанным воздыханием: «Господи!» Я говорю: «Господи, Господи!», и этим сказано все. Потому что «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор. 12, 3).

Как понимать слова апостола: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5, 20)? Следует ли связывать их с нашей духовной жизнью?

И.В. Зубков, г. Тюмень

Апостол говорит о непобедимости любви Божией. Может быть, Вы имеете в виду древних и новых еретиков, которые «превращали» это слово, как и прочие Писания, с целью оправдания греха? Они утверждали, что подлинно духовный человек не боится грешить, потому что знает, что своими грехами он дает возможность Богу в большей степени явить благодать Своей любви. Но это лжетолкование есть не что иное, как «глубины сатанинские». И апостол Павел не напрасно добавляет: «Праведен суд на таковых».

Разумеется, речь у него идет о том, что чем больше наше искушение грехом, тем скорее спешит к нам Господь на помощь. Все святые и все, кто хочет быть христианином не только по имени, хорошо знают это на своем опыте. Сказанное апостолом столь же истинно и в общем плане. Во времена самых великих гонений на Церковь, какие только знала история, Бог явил в нашем Отечестве ни с чем несравнимое число святых мучеников и исповедников. Тот же закон действует и сегодня. Грех так чудовищно умножается в мире, что нельзя не думать: Бог уготовал такую преизбыточествующую благодать, какой не было еще никогда, какую никто не может вообразить. Все заключается в том, чтобы сохранить во что бы то ни стало нашу верность Господу среди возрастающего богоотступничества. Как говорит пророчески псалмопевец, глядя на мир, где грех утверждается как норма: «Сего ради возлюбих заповеди твоя паче злата и топазия» (Пс. 17, 127).

Дорогой отец Александр! Мы живем среди небывалого недоверия людей друг к другу. Представьте, на ночной дороге встретились два незнакомых человека. Тревога и страх, естественно, охватывают обоих или, по крайней мере, одного из них. Мы говорим «естественно», потому что нет необходимости объяснять, в каком мире мы живем. В мире, где как высшая ценность провозглашается свобода и где люди все более становятся рабами страха. А Церковь не перестает учить, что доверие — одно из самых неоспоримых достоинств человека. Может быть, оно и так, но трудно не согласиться с простой и грубой логикой реальной жизни: доверчивость в наше время во всех областях, например, поверить в серьезном вопросе на слово, — это или глупость, или, хуже, — признак психического нездоровья. Простите за вопрос, но как Вы объясните такую позицию Церкви?

Ю.А. Макаров, г. Липецк

Вы правы, в мире, где грех и ложь на каждом шагу, требуется внимание и осторожность. Но важно при этом не потерять самое главное. Да, доверие — одно из самых неоспоримых достоинств человека. Вне всякого сомнения, доверие — самое прекрасное человеческое свойство. Оно — путь к познанию самой главной правды и истины. Довериться чьему-то слову — значит сказать, что его слова нам достаточно. Это значит строить свою уверенность на том, что в другом хрупко и одновременно существенно, — на его слове. Это значит взять на себя риск поверить без всякого основания, кроме как доверия ценности слова. Человек — словесное существо. Самим этим фактом тот, кто берет на себя риск, обретает подлинную свободу, поскольку принимает слово другого без доказательства, которое принуждало бы его так поступить.

Мы оказываемся в самом центре того, что называется дружбой или любовью. Как говорит апостол Павел, любовь «всему верит, не ищет своего» (1 Кор. 13; 5, 7), потому что видит другого большим себя. Нет, здесь речь не идет о наивности, речь идет об открытости всякому проявлению правды и истины — тому, что не может быть достигнуто никакими другими путями познания, к которым мы привыкли. Церковь хочет сказать нам о глубокой правде человека, о бесконечной правде Бога. Этих Божественных и человеческих глубин мы можем достигнуть только доверием. Правда Божия может быть доступна только вере. Люди потому исполнены такого недоверия и подозрительности друг к другу, что живут в безверии. А из безверия естественно вырастает та невыносимая атмосфера, которой мы окружены сегодня. Вера далека от того, чтобы сводить человека с ума — напротив, она твердая печать его истинного величия. Человек способен жить с Богом и с другими людьми в отношениях подлинной любви.

Почему по церковному уставу за богослужением, особенно за литургией, мы слышим не чтение, а главным образом пение?

И. Ломтева, г. Калуга

Церковь издревле поет, потому что от избытка сердца так произносят ее уста святые слова. Церковь поет, потому что Сам Христос, вступая в победное сражение со смертью, воспев, пошел со Своими учениками на гору Елеонскую (Мк. 14, 26). Потому что, как свидетельствует книга Деяний, Павел и Сила, находясь в узах, воспевали Бога, и совершилось чудо (Деян. 16, 25). Точно так же преподобномученица великая княгиня Елисавета, сброшенная озверевшими палачами в алапаевскую шахту, пела Херувимскую песнь. Священномученик Владимир, митрополит Киевский, ведомый на казнь, пел стихиру Великой Субботы «Благообразный Иосиф». А московские священники, когда их везли на грузовиках на расстрел, пели: «Христос воскресе из мертвых». В мире, который сегодня не поет (потому что очень редко можно назвать пением то, что они поют), Церковь поет. Церковь поет, потому что только говорение слов не может удовлетворить ее желание молиться и благодарить Бога. И каждый христианин, если только он истинно молится за богослужением, поет, хотя другие не слышат этого, не только с хором, но с ангелами и святыми.

Протоиерей Александр Шаргунов

1 октября 2014 года