Идеал – буревестник русской Революции – "луч света в темном царстве"
Выступление на XX Всероссийской научно-практической конференции «Филология и школа»: наследие русской словесности и проблема идеала. 23 ноября 2010 г.
Я, свет, пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме.
Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света.
Ин. 12:36,46
Проблема идеала, вера в идеал… Откуда она?
Идеал есть недостижимая цель, идеал есть то, чего нет в реальной действительности. Согласно Эммануилу Канту, идеал рождается в голове конкретного человека – и этим отличается от Платоновской идеи. Идеал немецкой классической философии – «поведение божественного в нас» Канта – хорошо понятен современному человеку, с легкостью произносящему: «Бог у меня в душе».
Но Свет, который проповедует Церковь, не является идеалом, а Существующей в действительности Личностью Бога.
Аз есмь Свет миру. Аз есмь Путь и Истина и Живот.
Аз есмь – глаголет Господь. Бог есть совершеннейшая Сущность, Тот, Кто есть.
Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, и ищущим Его воздает, – учит устами Апостола Павла Святая Церковь (Евр. 11:6). Вера же есть уверенность в невидимом (Евр11:1). Веровать в Бога – значит иметь живую уверенность в Его бытии, свойствах и действиях и всем сердцем принимать откровенное слово Его о спасении рода человеческого (Православный Катехизис. Часть первая. О вере).
Вера Пушкина была соответствующей этому Православному Исповеданию религиозной верой «во области заочны». Великому поэту в голову не приходило вторгаться в эти области или спасать кого-то своей поэзией и прозой. И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Пробуждение добрых чувств. Призыв милости к падшим. Чем не высокая цель в искусстве? Или: Цель поэзии – сама поэзия, – написал он в другой раз (письмо Вяземскому). В этом он созвучен Моцарту, считавшим задачей своей музыки «просто» доставлять удовольствие слушателю. Какая благородная простота, смирение, человеколюбие и высокий аристократизм слышатся в этих «скромных», вполне «земных» задачах великих гениев искусства, никогда не мысливших о себе как о духовных вождях и спасителях заблудших душ, как о поводырях и учителях человечества.
Идеал Канта есть имманентное человеку представление о трансцендентном, внутренняя цель, представление об итоговом совершенстве, недостижимом или достижимом лишь в бесконечности. И только в художественном творении гения искусства этот недостижимый идеал может быть созерцаем в своей завершенности.
Идеал Гегеля есть вечное, никогда не завершаемое обновление духовной культуры человечества, происходящее через выявление противоречия в наличной стадии знания и нравственности и разрешение этого противоречия – в рождении новой стадии.
Немецкий идеализм перенес на почву русской критики Белинский.
В статье «Очерки Бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе). Сочинение Ф. Глинки, автора "Писем русского офицера" Москва, 1839» Белинский пишет:
Но как основание и сущность всякого явления заключаются в идее, выражаемой им, то самое выражение (факт) не может быть понятно, когда рассматривается само по себе, вне скрывающейся в нем мысли. Критика есть сознание общих законов частного явления, рассматриваемого ею: следовательно, идеи, как первообразы вечных и переходящих законов разума, должны быть ее главным и исключительным предметом, а само явление (факт) должно служить ей только средством для приложения общих законов к частному явлению (Здесь и далее выделено мною. – прот. В. П.).
Но, в отличие даже от Платона, Белинский мыслит «об идеях» совершенно атеистически.
Все, что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуждого ему вне, а не изнутри самого себя,– все такое лишено разумности, а следовательно, и характера священности.
Всякая разумность священна, то есть имеет свою мистическую, таинственную сторону, и причина этой таинственности скрывается опять в близости к источнику всего сущего, к божественной идее, первоначально осуществляющейся во всеобщей родовой материи, в сущном (субстанциальном) начале. Какая глубина мысли и какая поэзия в русском выражении «мать сыра земля»! В самом деле, она мать нам, наша родная мать, ибо она есть первоначальная, первосущная форма духа, хранительница всех сил, всей сущности (субстанции) творящей природы!
Атеизм и прямой материализм Белинского закамуфлирован при этом «верой» в несуществующий в действительности объект – идеал.
И однако, этот мессианский материализм произвел неизгладимое впечатление на русскую читающую публику, на русскую словесность и школу. Достаточно сказать, что любой из нас проходил Пушкина, Гоголя и Лермонтова по Белинскому. И это осталось с нами!
Идеальным объектом был для Белинского и народ и общество и человек и природа. Народ есть личность, как отдельный человек,- пишет он в указанной статье.
И дает вслед за тем, цитируя русского боевого офицера, реальную картину жизни.
Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клич войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: «Водку привезли: кто хочет, ребята! ступай к чарке!» Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: «Спасибо за честь! не к тому изготовились: не такой завтра день!» И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: «Мать пресвятая Богородица! помоги постоять нам за землю свою!
Здесь нет «идеала», а есть Святая вера в Реальность.
Но, проявляя воистину чудеса словесной и мысленной эквилибристики, чтобы доказать читающей публике, образованному обществу: эти люди жили идеалами, эти «явления духа» были ничем иным как «проявлением общего в частном», «священным созерцанием душой своей таинственной сущности», критик пишет:
Если бы в книге г. Глинки не было ни одного из тех достоинств, о которых будем еще говорить ниже, то за один этот факт, передаваемый ею во всеобщую известность, она достойна названия народной книги. Никогда явления духа не бывают так мистически поразительны, никогда они не производят в душе такого живого, ясного и трепетно священного созерцания своей таинственной сущности, как открываясь чрез эти массы самого низшего народа, лишенного всякого умственного развития, загрубелого от низких нужд и тяжелых работ жизни.
Вот работа ума идеалиста.
Великий подвиг душ этих весьма развитых, высокого ума людей, подвиг их веры, принадлежащей преимущественно сердцу, хотя и начинающемуся в мыслях, как явствует из Православного Катехизиса, подвиг людей, вооруженных прежде всего мыслью о христианской кончине живота своего, мыслью, плодом которой и сделалось соответствующее ей глубокое сердечное расположение, выражавшееся в нежелании и думать о земном «утешении» перед верной смертью – этих то людей и объявляет первый русский идеалист «массами самого низшего народа, лишенного всякого умственного развития». И далее – вменяет им никогда не существовавший в их высоких умах пошлый идеализм «созерцания душой своей таинственной сущности».
То же можно сказать о фантастической работе мысли Белинского по переквалификации и холодного негодяя Печорина и симпатичного путаника («мой неисправленный чудак») Онегина в единый, несуществующий в действительности идеальный тип «лишнего человека», по выведению из реальной христианки Татьяны, всего лишь верной Заповеди Божией «не прелюбодействуй», идеального, мифического типа «жертвы общества».
Легко оброненное реалистом Пушкиным поэтическое «Татьяны милый идеал» перековывается совершенно не в пушкинском духе в недостижимый императив, предмет школьных сочинений в духе «Лучи света в царстве тьмы: Татьяна Ларина и Катерина Островского. Анализ и сравнение». Превращается под пером самоутверждающегося на ткани романа критика-идеалиста в предмет предельного устремления мысли и деятельности, мысленный кумир. Но Пушкин был Христианин – и ничего такого не имел ввиду. Никогда в творчестве зрелого Пушкина отвлеченные мысленные конструкции не занимали то «свято место» веры в спасение души за гробом во Христе и через Церковь, которое, становясь пустым в душе интеллигента, отдается туману «веры в идеалы».
Отвлеченный идеал «народа», «вера в народ». Вера в «светлое будущее». Вера в трансцендентный, абсолютно недостижимый, но – по Канту – полезный идеал, в идеал как регулятивный признак в морали и нравственности, – заквасила русское общество. Огромное значение в этом имела русская литература, ставившая себе это в заслугу. В этом смысле напыщенное заявление Евгения Евтушенко «Поэт в России больше чем поэт» прекрасно иллюстрирует весь пафос разночинской литературы, справедливо опирающейся на тексты «неистового Виссариона» как на духовное обоснование поворота от реализма Пушкина, Лермонтова и Гоголя к «гражданственности», «цели выспренней» и «идеалам». Поворота, сослужившего России плохую службу.
Религиозная вера в идеальный общественный строй, вера в несуществующий в реальной действительности фантом, плод воображения, предмет гегелевских изысканий на пути «единства и борьбы противоположностей» сделалась общим местом русской критической мысли, сделалось, говоря современным языком, «мейнстримом». Эта гностическая «вера» подрывала реально существовавший порядок, опиравшийся на неподвижную веру в невидимое: невидимую благодать в исторической Церкви, невидимую благодать на конкретном Помазаннике Божием.
Идеал – буревестник русской Революции – "луч света в темном царстве"
Мы видим, что и сейчас авторы бестселлеров ставят перед своими «произведениями» религиозные задачи. Не пробуждать добрые чувства, как скромно делал Пушкин, но – проповедовать, сеять, взращивать духовную ниву на пути людей к Богу. Мы узнаем в этом «мессианском» порыве псевдоискусства (фильм «Остров», романы Юлии Вознесенской, повести священника Александра Торика) ту же болезнь смешения задач религии и литературы, тот же самонадеянный синкретизм, которым недуговала русская словесность второй половины XIX – начала XX века, от Белинского до символистов. В основе этой веры в видимое, в продукт индукции собственного «я» лежал атеизм. По сути, гегелевский отвлеченный идеал ничем не отличается от веры современного обывателя что «у меня Бог в душе».
Этой гностической вере в «очевидные» идеалы души старого русского идеалиста, вере, так сказать, Верховенского-старшего приведшей Россию к Верховенским-младшим, к Революции, а теперь – к массовой культуре – противостоит только и единственно вера в неочевидное. Вера в невидимое.
Памятниками этой веры являются наши предки, «своеручно» подписавшие Утвержденную грамоту Земского собора 1613 года, не содержащую ни слова об идеалах, но содержащую догматически точное исповедание веры в Святую Троицу гражданина Минина и князя Пожарского. Не в Россию, как у Тютчева. А в Святую Троицу. И кто же пойдет против сего Соборного постановления – Царь ли, Патриарх ли, и всяк человек, да проклянется таковой в сем веке и в будущем, отлучен бо будет он от Святыя Троицы.
Они не меньше Тютчева любили Россию. Но им не приходило в голову верить в нее, так как они видели ее перед собою. Вера есть уверенность в невидимом. Россию же, видимую ими, им достаточно было любить. И любить не так как Добролюбов – по Некрасову – «как женщину ты Родину любил», не как Блок – «О Русь моя, жена моя!» Они не знали ничего ни о «русской душе», ни о мифическом «народе-личности» Белинского. Они любили Русскую Землю – наличную Россию, своих ближних, свое отечество.
Памятником этой веры являются и сами «Очерки Бородинского сражения» Ф. Глинки, автора «Писем русского офицера» – те свободные от интерпретации немецкого идеализма свидетельства веры в Бога и любви к Родине, которые послужили источником для бессмертного «Бородина» Лермонтова!
Памятник этой веры оставил Святой Царь-Мученик Николай. Нет той жертвы, которую я не принес бы за горячо любимую мною матушку-Россию, – сказал Государь 2 марта 1917 года перед лицом изменников, движимых идеалом «Великой и Свободной России», идеалом разночинцев-шестидесятников, а вослед им – и воспитанных ими – Гучкова, Родзянки и Рузского. Царь, видя кругом себя измену, трусость и обман, полагался не на призрачную, отдающую розовым идеализмом «веру в Россию», но на волю Божию. При этом он продолжал верить конкретным людям, в том числе и предавшим его. Однако и через год, когда тотальное предательство любимых им подданных, его России, стало фактом, Царь не поколебался в вере. Его верой были не призраки-идеалы русского интеллигента, но ставшая непопулярной в России просвещенной и отвергнутая в России декадентской религиозная вера в Догматы Церкви. Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь на что надеяться, чего желать? А все-таки никто, как Бог! Да будет воля Его святая! – пишет он в Тобольске в годовщину Отречения и ставит на полях дневника Крест.
Интересно отметить, что взгляд Государя на изящную словесность практически совпадал со взглядом Пушкина. Царь относился к литературе очень трезво, так сказать, «потребительски». (В наше время мы видим обратное явление: многие люди, считающие себя церковными, относятся к искусству как к средству спасения души и пути к Богу, зато весьма потребительски, «инструментально» относятся к Церкви). Но как раз это и только это дает художнику истинное величие. Это понимал «мещанин» Пушкин. Это понимал «ремесленник» Бах, скромно написавший «Страсти по Матфею» на заказ к Пасхе 1729 года. Лишь через сто лет их исполнил вновь Мендельсон. Но этого не приемлют «мещане во дворянстве», дорвавшиеся до пера духовные нувориши, считающие себя солью земли как Чернышевский или современные «звезды» – деятели массовой культуры, вплоть до актеров кино, бардов и рок-музыкантов, считающих себя оракулами и сверхлюдьми, имеющими некое «эзотерическое посвящение», призванными властвовать и поучать толпу профанов каждым своим междометием, плевком или чихом. В каком самообольщении находятся эти люди.
Благодаря тому, что Царь (как и Пушкин!) не учился в русской предреволюционной гимназии, в которой сравнения Онегина с Печориным по Белинскому сделались к концу века обязательными – он мог в юности с удовольствием играть на домашнем театре Онегина, не подозревая, что изображает «лишнего человека».
Цесаревич Николай Александрович в роли Онегина и Вел. Кн. Елисавета в роли Татьяны
В тяжких условиях заключения Царь ставил с детьми пьесу Чехова «Медведь», играя сам и распределяя роли среди Августейших детей. Он считал Чехова «всего лишь» «комиком», но есть ли большая награда для Чехова, чем этот выбор Царственных Страстотерпцев?
Когда скончался Толстой и вся интеллигентская Россия коленопреклоненно провожала в последний путь отлученного от Церкви властителя дум, Царь отозвался на его смерть простыми словами: Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования родные образы одной из славнейших годин русской жизни, правдиво называя Толстого не пророком, не «зеркалом русской революции» а «всего лишь» автором «Войны и мира».
Чтобы быть христианской, литературе достаточно быть правдивой и нравственной. Проповедь идеала не вооружает, а разоружает ее. Так как эта непосильная сверхзадача, навязывая и диктуя художнику не художественные, но религиозные цели, в действительности не позволяет решить ни религиозных, ни художественных задач. Проповедуя вместо веры в Бога и Его Заповедей стремление к отвлеченному идеалу как к религиозному объекту, такая литература обманывает целые поколения.
Достаточно сравнить реалиста Твардовского с его правдивым Теркиным, реалиста Распутина с его правдивой Матерой – и идеалиста Солженицына с его натяжками и тенденциозностью в стремлении навязать читателю воображаемую, а не реальную Россию. Доходя в своей ненависти к колхозам и леспромхозам до оправдания их уничтожения вместе с их населением («В Круге первом»), доходя до прямой апологии предательства и «взывая» таким образом «к жизни новой», он идет твердой поступью идеалистов Белинского, Писарева и Добролюбова.
Будем же, дорогие братья и сестры, реалистами в творчестве и православными в Вере. Этого достаточно для того, чтобы Бог помиловал нашу Родину.
25 ноября 2010 г.
© Общественный Комитет "За нравственное возрождение Отечества"
